Отрывок из книги "На янтарной горе" - мой свободный перевод
(название книги на латышском не воспринимает, начинаются глюки )
Xотя в книге есть довольно много интересной информации, все-таки к ней следует относиться немного критически. Особенно к концепции трех богинь и трех богов. Какой-то исследователь индоевропейских религий придумал такую конструкцию, гипотезу, а автор, в свою очередь, попытался в эту схему засунуть латышскую религию. Но эта связь за уши притянута.
На первый взгляд концепция трех богинь - богиня-девственица, богиня-жена и богиня-старушка - может показаться симпатичной и логичной. Человек рождается, его встречает богиня-девственница, которая дает ему судьбу, потом о нем всю жизнь заботится богиня-жена/женщина, а когда умирает, то попадает в царство богини-старушки.
Однако в дайнах нет никаких указаний на такую схему. Уже при рождении человека ждут и Лайма, и Маара - Лайма дает ему судьбу, а Маара - тело. Потом они следует за ним всю жизнь. Часто упоминаются Диэвс, Лайма и Маара вместе, но нигде нет одновременного упоминания трех богинь из этой концепции. Сама третья богиня - богиня-старушка - Zemes Māte (Мать земли) - в дайнах упоминается только как расширенное имя Маары – mīļā Māra, Zemes māte (милая Маара, Мать земли). Например, также можно было сказать о каком-нибудь Зевсе, что он и Повелитель морей, и Повелитель ветров, и Повелитель гор. Соответственно, иногда его можно называть одним именем, а иногда другим. Точно так же в дайнах все матери используются в таком же смысле, поэтому и число их не ограничено - достаточно выделить какую-то логическую часть природы и назвать Маару матерью/повелительницей/хозяйкой этой части природы.
То же относится к трем богам - бог-правитель, бог-воин и бог-оплодотворитель. Пээркуонс в дайнах - это олицетворенный гром, точно так же как олицетворены Солнце, Месяц и Аусэклис (утренняя звезда). Он действительно принимает участие в космических действиях - свадьбе дочери Солнца и сына Диэва. Однако это лишь образное описание какого-то явления природы. Между человеком и Пээркуоном нет таких отношений как между человеком и Диэвом, или человеком и Лаймой или Маарой. Да и к воинам Пээркуонс не имеет никакого особого отношения. Если с воинами и есть у кого-то связь, то это у Месяца, который светит им ночью в походе. То же можно сказать о Янисе. Янис - это момент летнего солнцeстояния. Типа "Новый год". Есть также Уусиньш, Мэтэнис, Зиэмассвээтки и тд. Это точки отсчета года, они действительно олицетворены, но у них нет того образа, который есть у Диэва, Лаймы и Маары, да и становятся они "богами" только на короткий отрезок времени (прошел Новый год, и его забыли до следующего года).
Ну и с индийскими кармами-дармами и чрезмерным дуализмом тоже покритичней. За уши они притянуты. Может, быть обе религии - и балтская, и индийская происходят из одного источника, но надо признать, что они довольно далеко друг от друга удалились, что поиск паралелей может не столько помочь пониманию балтской религии, сколько запутать. На балтскую религию нужно смотреть глазами современного человека, беря во внимание наши знания о природе и психологии - там именно это описано, только образным языком. В остальном эта книга очень хорошая.
Древнелатышская диэвэстииба (религия), какая она открывается в латышских дайнах, по своей сути является природной религией. Это означает, что силу создателя космоса она старается понять через его проявления в природе, потому что сами латыши всегда жили в тесной связи с природой.
В мировоззрении древних латышей видно прочувствованое включение в течение космических циклов, которое относится одинаково к разным уровням проявления мира. Человеку как микрокосму соответствует Вселенная, макрокосм, и те же самые принципы управляют обоими. Самая видимая часть космической зконности - небесные тела, особенно солнце. Однако ни солнце, ни луна, ни звезды, по крайней мере в поздний период, не являются божествами, а на уровне макрокосма подчиняются высшей законности, движутся по установленному ею пути.
Солнце в дайнах - это небесные часы, которые разделяют сутки на две части, а день - на этапы. Солнце также делит год на времена года (создает календарь), и все работы в поле определяются строгой последовательностью времен года. Самые большие праздники связаны с четырьмя солнцеворотами - зимний и летний солнцеворот, осенняя и весенняя эквинокция. Солнечный миф и сказание о свадьбе дочери Солнца и сына Диэва в дайнах ярко и образно отображена, и в нем усматриваются очень древние элементы индоевропейских сказаний. Однако есть очень мало свидетельств того, что латыши считали бы солнце об'ектом религиозного культа.
В дайнах движение солнца по небосводу часто показано как метафора жизни человека. Так это согласно мировоззрению, что течение жизни человека - это только одно колесико в кругами и очередями повторяющихся ритмах бытия. Цель жизи человека - найти себе принадлежащую ноту, с помощью которой настроиться на общую гармонию Вселенной, жить так, чтобы почувствовать себя как составную часть притоков и оттоков космических ритмов, дыхания мирового бытия. Древний латыш не считал себя повелителем природы, не чувствовал своего превосходства над природой, а чувствовал себя как неот'емлемую часть природы. Древний латыш природу не насиловал, а жил, ладил с ней.
Также в дайнах не замечается дистанция между человеческим и божественным. У древнего латыша вся природа была обожествлена, то есть, насыщена божественным духом, и с божествами он общался в интимном и фамилиарном стиле, как близкиe люди или члены семьи. Диэвс латышу обычно открываeтся через проявления природы. Это своеобразное, полностью суб'ективное переживание божественного присутствия и озарения, которое древние греки называли эпифанией, мистики - илюминацией или прозрением, а психологи - космическим сознанием. В латышской традиции эпифании очень часто связаны с деревьями. Солнце и Маара сидят на иве, Лайма сидит на липе и разговаривает с бедной сиротой, Пээрконс (гром) связан с дубом.
В латышской диэвэстиибе никогда не найдем контраста между телом и духом, а также не найдем утверждений о теле человека и его биологических функциях как о чем-то низком и злом. Для древнего латыша весь мир был [вы]пущен Диэвом, все создания созданы Диэвом - и поэтому в этом не было ничего предосудительного и презренного. Полностью чуждо в дайнах понятие греха, особенно такое понятие как врожденный грех. Человек по своей сущности не является злым.
Этические ценности в дайнах не связываются с какими-то приказами и заповедьми. Этическое развитие в латышском понимании связано с нравстенностью (tikumība), и ребенок ее усваивает по-маленьку, видя какие качества признаются и уважаются другими. Нехватка тикума ("хорошего нрава") - это нэтикумс, и это то, чего человек стыдится, за что над ним посмеиваются. Но нигде в дайнах мы не встретим понятия греха и связaнного с ним чувста вины. В латышской диэвэстиибе Диэва вспоминают, призывают, восхваляют, но нигде не унижаются перед ним. Как раз наоборот - когда человека притесняют или ругают другие, тогда к нему на помощь идут Диэвс и Лайма.
Один из главных проявлений тикумиибы, которое в дайнах может быть больше всего воспето, - это старательность/трудолюбивость, то есть радость работы и умение работы. Ясно, что живя в большом семействе, у этики труда очень практическая ценность: никто, кто может трудиться, не должен стать бременем для других. Однако латышское понимание тикумиибы не только материалистично и практично. Трудолюбие связано и с эстетическими ценностями:
Balta nāca tautu meita, Kā ar sniegu apsnigusi; Nav ar sniegu apsnigusi, Nāk ar savu tikumiņu.
Белая* шла девушка, Как снегом оснежена; [это она] не снегом оснежена, [это она] идет со своим тикумом**.
* белый цвет у латышей - это часто цвет чистоты, убранства, порядка, духовности, духовной чистоты ** хотя в современном латышском слово "тикумс" часто понимается в христианском понятии ("tikumības policija" - полиция нравов) - тикумс как сексуальный пуританизм, однако в дайнах у этого слова всегда древнее значение - тикумс как способность "правильно жить" - знать, уметь что-то. В данном случае тикумс девушки проявляется скорей всего в том что она чистая, а не грязная; в хорошей одежде, а не в лохмотьях; стройная, а не жирная; здоровая, а не больная; умная, а не дурочка; добрая, а не злая.
Живя "тикумичную" жизнь, человек получает от Диэва благословение и помощь:
На ряду с трудолюбием и личной целостностью/интегрированностью также доброжелательность/добродушие, сочуствие и devīgums[что-то похожее на "щедрость", но в более умеренной и разумной степени; к слову "щедрось" подходит "обогатить", а к слову "devīgums" - "помочь, поделиться"] - проявления тикумиибы, которые особенно подчеркнуты в сказках о сиротке. В "диэвэственном"/обожестленном мире, каким мы его видим отраженном в дайнах, все существа/творения/твари наполнены божественным духом, и воля Диэва светит/испускается на мир также, как дневной свет исходит от солнца. Точно также как белый свет становится легче видимым только тогда, когда он расщепляется на цвета радуги, также и разные аспекты и функции космического разума человеческому мозгу легче воспринять, приписав их разным отдельно олицетворенным божественным образам, каждый из которых воплощает в себе отдельные проявления космических сил.
Представитель всеобщего разума и порядка Космоса - это Диэвс, имя которого (также как и у древнегреческого Зевса) происходит от индоевропейского корня, означающего "лучезарный свет/сияние". Диэвс представляет законы и зависимости макрокосма, то, что древние греки обозначали словом "логос" и частично олицетворяли в образе правителя Олимпа - Зевса. Также как небеса стоят над всей землей, также и совет Диэва стоит выше чем любая человеческим умом постижимая мудрость:
Augstāk dzied cīrulītis Aiz visiem putniņiem; Dievam gudris padomiņš Par šo visu pasaulīt’.
Выше поет жаворонок Чем все птички; У Диэва [более] мудрый советик Чем весь этот мир.
Диэвс как олицетворение космического разума и дающий законы мира - родственен древнеиндийскому Вишне в ранних проявлениях, включая и тесную связь их обоих с конями. Диэвс часто упоминается вместе с небесными светилами, которые являются самыми значительными свидетелями высших законов:
Es atradu uz celiņa Dieva jātu kumeliņu: Caur segliem saule lēca, Caur iemauktu mēnestiņš, Pavadiņas galiņā Auseklītis ritināja.
Я нашел на дорожке Диэвом езжаного жеребца (жеребца, на котором скакал Диэвс): Через седло солнце вставало, Через уздечку месяц, На конце повод(к)а Аўсэклис (утренняя звезда) катился.
По разным причинам, в том числе и из-за столетних гонений на древнюю диэвэстиибу, в дайнах мало упоминаются культовые ритуалы, о которых свидетельствуют хроники и церковные акты. Однако очень хорошо видно, что Диэвопризнание у древних латышей связывалась с упоминанием и daudzināšana (что-то вроде "восхваления", но происходит от слова "daudz" - "много") Диэвa как неот’емлемой части каждодневной жизни - она вовсе не экономилась только для праздников и воскресений:
Es Dieviņu pieminēju I rītā, vakarā: Še ceļos, še guļos Zem Dieviņa kājiņām.
Я Диэвy упоминал/вспоминал/припоминал И утром, [и] вечером: Здесь встаю, здесь ложусь Под ножками Диэвa.
Диэвопризнание выражается в личном переживании и отношении каждого человека, а также в кругу семьи, а не только в формальных структурах, общественных церемониях. К присутствию Диэва человек готовится с помощью разных самоочистительных ритуалов, очищая себя, свой дом, округу:
Nāc, Dieviņ, uz manim Šovakar vakarēt: Balti mani liepas galdi, Tīra mana istabiņa.
Иди, Диэвc, ко мне Сегодня вечером "вакарить"*: Белые мои липовые столы (столы из липы), Чистая моя комната.
* "vakarēt" - современный латыш мог бы спутать это слово с "vakariņot" (ужинать). Но хотя оба эти слова происходят от слова "vakars" (вечер), "вакарить" - это что-то наподобие медитации. Но это не тот транс, о котором ты меня спрашивал, "vakarēt" больше относится к коллективному действию, я его представляю как медитацию в виде коллективного пения или молчания (могут чередоваться), наиболее подходящее мeсто - за столом (поэтому "вакаренье" могло бы быть об’единено и с ужином) или возле очага, огня. Но это можно было бы делать (вакарить) и в одиночестве.
В каждодневном быту человек просит благословления Диэва и желает его также другим; об этом говорит целый ряд застывших в языке формул, как например выражение "Dievs palīdz" (Диэвс помоги [тебе], = бог в помощь), которое обычно говорят, когда встречают кого-то за работой. Помощь Диэва (или Диэва и Лаймы) призывают также начиная каждую новую работу или начиная путь. Такие формулы подчеркивают, желаемое и делаемое лучше будет получаться тогда, когда оно будет соответствывать/согласовываться воле Диэва и высшим законам мира. Без благославления Диева ничего не получается (как хочется), ничего не проис ходит механически, само по себе или только силами человека:
Vai, Dieviņ, ko darīšu? Man Dieviņis nelīdzēja: Sausa malka man nedega, Zaļa birze nelapoja.
Ой, Диэвc, что буду делать? Мне Диэвc не помог: Сухие дрова у меня не горели, Зеленая роща не зеленела (листвой не покрывалась).
Paļāvība/упованиe (что-то вроде "упования", но не совсем точно, "положиться") на Диэва в свою очередь охраняет человека от зла, посланного злыми людьми, колдунами, завистниками ("skauģis" [скаўдис] переводится как завистник, но это слово имеет немного другой смысл это не просто тот, кто завидует, а тот, кто своей завистью действует как вредитель):
Lād man’ ļaudis, bur man’ ļaudis, Nevar mani izpostīt: Dieviņš taisa zelta sētu Apkārt manu augumiņu.
Проклинают меня люди, завораживают меня люди, [но] не могут меня загубить: Диэвc делает (ставит) золотой забор Вокруг моего тела.
В сельских условиях в крестьянской среде самое видимое проявление благословения/благожелания Диэва - это обеспечение хлеба/питания [там где нет русских более или менее аналогичных слов, приходится использовать несколько более удаленных]. В связи с этим одна из самых важных функций Диэва - это содействие плодородию/плодовитости, особенно в отношении полей и коней. Диэву жалуются [не совсем точное слово, можно сказать: рассказывают, открывают то, что на сердце], если что-то не получается: "Dievam sūdzu vāju druvu, Dievam sūdzu vāju kumeliņ’ - Диэву жалуюсь на слабую ниву, Диэву жалуюсь на слабого жеребца, или не буквально, но по смыслу: Диэву жалуюсь на слабость нивы, Диэву жалуюсь на слабость жеребца". Любимое представление/образ о Диэве, который едет на коне через поле ржи с серым польтишком, - епифания плодородия, увиденная в облаке пыльцы цветущей ржи. Присутствие Диэва - содейственника плодородия - воспринимается как что-то очень мягкое и осторожное/бережливое:
Lēni, lēni Dieviņš brauca No kalniņa lejiņā: Netraucēja ievas ziedu, Ne arāja kumeliņu. Lēni zirgi Dieviņam, Lēni paši braucējiņi.
Медленно, медленно Диэвc ехал С горки в долину/низину; Не тревожил [ни] цветок черемухи, [ни] жеребца пахаря. Медленные кони у Диэва, Медленные сами наездники/ездоки.
В дайнах Диэвс описывается также как охотник с псами, которыми очевидно являются волки, потому что "Dieva suns" ("пес Диэва") - это эвфемизм, который используют, когда не хотят называть волка именем ("Kā vilku piesauc, tā vilks sētā" - "Как волку упомини, так волк во дворе" - говорит пословица). Псами Диэва раньше себя считали также вилкачи, говоря, что они служат Диэву. Если злые колдуны цветки хлеба/жатвы/жита уносят, таким образом насылая неурожай, то вилкачи их приносят назад, таким образом отдавая людям украденное благословение/svētību. Жеребцами Диэва метафорично называются разные проявления природы. Интересно, что черные вóроны иногда упоминаются как жеребцы Диэва, что напоминает связь ворона как свещенной птицы со скандинавским Одином. Иногда каркание воронов и ворон используется как знак, что Диэвс повесил детеныша черта на дубе. Это напоминает, что Диэвс - не только нежный даватель благословения, но и противник сил зла [однако, в дайнах зло упоминается в таком незначительном количестве, что его невозможно поставить по силе и значению в один ряд с Диэвом, оно - только маленький третьестепенный элемент].
Та составная часть законов мира, которая решает судьбу каждого отдельного человека, - в руках Лаймы. Laima (Лайма) - укладчица/определительница судьбы, которая определяет, будет ли жизнь длинной или короткой, легкой или в бедах и слезах проживаемой:
Kādu Laima mūžu lika, Tāds bij manim jādzīvo; Es nevaru pāri kāpti Par Laimiņas likumiņu.
Какую Лайма жизнь положила, Такую мне нужно жить; Я не могу переступать Через положенное Лаймой.
Мысль, что ожидаемая жизнь человека уже с момента рождения неизменно положена, родственна тому, что в индийской философии выражается понятием кармы. Карма представляет все то, что человек своими хорошими и плохими делами в ранних жизнях накопил как приданное своей судьбы. Каждая новая реинкарнация дает человеку возможность сделать свой кармический груз более легким, делая добро там, где раньше делалось зло. Также страдания человека предусматриваются не как наказание богов, а только как средство, которое помогает переплавить более низкую и злую сторону природы человека и, учась на своих ошибках, плохую карму переработать и стереть. Лайма в таком понимании воплощает ту безличную законность, тот несломаемый порядок мира, согласно которому у каждого действия своя плата и свои неизбежные последствия. Это помогает пояснить, почему Лайма, даже желая того, не может изменить положенную судьбу и даже иногда сама плачет, положив трудную жизнь: [я все-таки не связавал бы это с кармой. То, что Лайма не может сама изменить то, что сама положила, это как комплект хромосом, который случайно образовался в результате "соревнования" сперматозоидов, который больше нельзя измeнить. Мысль же о том, что у каждого действия свои последствия, я бы больше относил не к морально-кармической стороне, а к законам физики - например, приложив силу к спичке, спичка сломалась - любое действия имеет какие-то последствия, иногда неисправимые]
Raud māmiņa, raud Lajmiņa, Abas divas gauži raud. Kam, Lajmiņa, tu raudāji, Pate mūža licējiņa?
Плачет мамочка, плачет Лаймочка, Обе две очень/горько плачут. Чего, Лаймочка, ты плакала, Сама [же] положительницa жизни?
Иногда образ Лаймы делится на тройку богинь судьбы, которые либо называются каждая своим именем – Laima, Dēkla, Kārta (Лайма, Дээкла, Каарта), либо просто как trīs Laimiņas – три Лаймочки (где [слово] "Лаймочка" стало уже почти нарицательным словом):
Satecēja treis Laimeņas, Muna myuža licējiņas: Vīna soka, lai jei myra, Ūtra soka, lai jei dzeivoj, Tai trešuoji pasacēja, Lai ir myužu buorinīte.
Стеклись/сошлись три Лаймочки, Положительницы моей жизни: Одна говорит - пусть умирает, Другая говорит - пусть живет, Та третья сказала, Пусть [всю] жизнь сиротка.
Решению/положению Лаймы может быть как положительный, так и отрицательный аспект, и порцию/дозу счастья, которое положено, никто и ничто не может отнять. Хотя в латышских повериях исчезло понятие реинкарнации, которое является важнейшей частью в индийской филоcофии, во многих дайнах ясно видно, что Лайма не всегда показывается как слепая предопределенность или неотвратимая liktenība [от слова "liktenis" - судьба]. Иногда видим важную мысль, что злостность самих людей, а не likums/положенное Лаймы является тем, что в мире создает больше всего страданий:
Топтали люди топча Грязными ножками. Поднимает, Лайма, поднимая Белыми ручками.
Также важно иногда высказанное признание, что судьба не во всех деталях на всю жизнь опрделена и что человек сам с благосклонностью, помощью и вмешаеьством Лаймы всегда еще много чего может исправить:
Celies agri, man’ Laimīte, Gulies vēli vakarā, Palīdz manu grūtu mūžu Vieglumāi darināt.
Вставай рано, моя Лаймочка, Ложись поздно вечером, Помоги мою тяжелую жизнь В легкость (более легкой) сделать.
Делание судьбы в таком понимании очень отдаленно связывается с встречаемым в индуизме понятием дармы, что относится к в течение одной жизни делаемой, с рождения положенной обязанности. Krietni/хорошо выполняя эту обязанность, человек может в легкость darināt/делать нe только свою нынешнюю жизнь, но и свой кармический груз вообще. В индуизме дарма тесно связана с обязанностью выполненя функций касты (исходя из предположения, что общественная каста, в которой каждый рождается, определена кармой). С общественной уравниловкой, которую латышам принесли иностранные завоеватели, исчез слой правителей [valdnieks] и воинов в древнем латышском обществе, оставив только третий слой - крестьян. Вместе с тем исчезло понятие дармы как классово-диференцируемого разделения обязанностей, оставив в дайнах лишь ярко выраженный тикумс труда как единственный отблеск древнего понятия дармы.
В дайнах Лайму больше всего призывают молодые незамужние женщины. Это потому, что самые важные переходные точки жизни женщины положены Лаймой. Во-первых, Лайма определяет среду, в которой девочка родилась: или это diži/величавые родственники, много братцев и надежды на большое приданное, или же это бедная сиротка с маленькими возможностями выйти в люди. Во-вторых, большую часть судьбы девушки определяет то, в какую семью она попадет: будет ли это "мeсто хорошего хлеба", будет ли парень боярином или слугой, "pa prātam arājiņš" (пахарь по уму) или "asariņu dzērājiņš" (слезопийца). Во многих красивых дайнах Лайма изображена как белая гостья, которая приходит вечером навестить сиротку и обещает помощь, чтобы она могла выйти в люди, потому что у сиротки не хватает попечителей среди людей. Иногда епифания Лаймы - это богиня на липе, на своем священном дереве, которая сама обращается к сиротке в прямом диалоге:
Laime sēd liepiņā, Bārenīte ziedus lasa. Saka Laime sēdēdama: - Kam, bārene, ziedus lasi? - Es, Laimiņa, ziedus lasu Vainadziņu šūdināt. Saka Laima sēdēdama: - Nelas’ daudzi, bārenīte. Nelas’ daudzi, bārenīte, Neba ilgi tu nēsāsi. Sieš’ es tev baltautiņu, Likšu caunu cepurīti.
Лайма сидит на липке, Сиротка цветы собирает. Говорит Лайма сидя: - Для чего, сирота, цветы собираешь? - Я, Лаймочка, цветы собираю Веночек шить. Говорит Лайма сидя: - Не собирай много, сиротка. Не собирай много, сиротка, Поскольку долго ты [его] не будешь носить. Свяжу я тебе белое одеяние, Положу/надену куницевую шапочку.
Так как Лайма определяет границы жизни: моменты рождения и смерти, то молодые жены горячее всего призывают Лайму, идя в "баньку Лаймы". Хотя почти что стерильная среда латышской бани создавала роженице более благоприятные условия, чем были доступны многим женщинам в более богатых западноевропейских странах, в момент родов все-таки две жизни были в руке Лаймы: молодая мать и рождающийся ребенок.
В дайнах Лайма представлена как красивая, хорошая, здравая и белая. Последний эпитет на языке дайн относится как к белым одеждам, так и этическую ясность и эмоциональную близость. В народных сказках, в свою очередь, можно найти мотив, где также как в древнегречиских сказаниях боги apgrozās/живут среди людей, только обычно не знакомы, сокрыты от глаз за простой человеческой маской. Так у латышей Диэвс и Лайма ходят по миру как старый, оборванный нищий со своей дочерью, чтобы проверить labestību/хорошесть, сострадание и гостеприимность людей. Хорошие люди, которые спонтанно открывают им свои двери и свои сердца, получают за то богатую награду. Иногда даже Лайма открывается им как неописуемо яркое создание, как сверх’естественно красивая дева.
Интересна мысль некоторых исследователей, что все образы божеств женского рода в индоевропейском религиозном мышлении являются лишь разными аспектами одной первоначальной Великой Богини, которая выражается в тойственности: богиня-девственница, богиня-жена и богиня-старушка. В пределах такой схемы Лайму можно считать первой фазой женственного аспекта божества: богиня-девственница. У Лаймы выражена родственность с красивой индуистской богиней Лакшми, которая тоже решает о счастьи и богатстве. Как Лакшми - женственная сторона Вишну, так Лайма часто призывается вместе с Диэвом. Разница же такова, что Лакшми - жена Вишну, а Лайма - дочь Диэва. Лайму иногда называют Матерью счастья - как в народных поверьях, так и в более длинных песнях о сиротке.
Вторую фазу - богиню-жену - представляет Māra (Маара). Маара ответственна за материальную оболочку, в которую душа входит и выражается в физическом мире, - за тело человека как храм души жизни этого мира. Во время родов - в волшебных словах-заклинаниях - дети выходят в мир через "ворота Маары", в дайнах "комнатка Маары" полна "крошечных, маленьких качелей/яселек" - такая как мистическая матка для всех еще неродившихся детей. Маара иногда собирает души детей как маленьких насекомых или как маленьких рыбок в озере, таким образом напоминая символику воды как универсальную матрицу:
Kur tecēs’, mīļa Mār’, Ar sudrab’ vācelīt’? Ezerē, ezerē Zvejot maz’s sapālīš’.
Куда течешь/бежишь, милая Маара, С серебряным лукошком? В озеро, озеро Ловить маленьких голавлей (головастиков?).
В образе Маары усматриваются многие очень архаичные признаки, и у всех песен, которые о Мааре сохранились, очень примитивные, древние мелодии. У Маары выражена связь с древним индийским культом коров и молока (где она сливается с коровьей Маaршавиней), и она часто упоминается в связи с рябыми коровами (а также овечками). Сама Маара изображается, пася коров, почти как индуистские мифические коровьи пастушки гопи, спутницы Кришны. Дерево Маары - ива, которой нравится близость воды и чьи блестящие листья выглядят так, словно Маара о них вытерла замасленные руки. Характерно, что в дайнах встречаем как прямой диалог с самой богиней, так и диалог с коровой Маары, которая отвечает вмeсто богини:
Gosniņ, mana raibuliņa, Kas tev’ raibu norakstīja? Mīļā Māra norakstīja, Svētu rītu ganīdama.
Цвет/краска Маары - чернобелый рябый - как перья сороки. Чернобелые цветки поросячих бобов - "подвески Милой Маары" или роспись перчаток, и как и рябые коровы - также творения Маары. В свою очередь, священные животные Маары, которые иногда трактуются как ее послы или воплощения, - черного цвета. Манифестацией Маары может быть черный жучек, черная курица, черная гадюка (в латышском это более привлекательное слово - "odze", оно никогда не используется как ругательство) или уж (zalktis):
Melna odze ietecēja Manā govju laidarā; Tā nebija melna odze, Tā bij govju Māršaviņa.
Черная гадюка/змейка втекла В мой коровий загон; Это не была черная гадюка/змейка, Это была коровья Маaршавиня.
Как известно, как латыши, так и литовцы в свое время возле дома держали прирученных ужей, которых кормили молоком. Ужи были связаны с культом Великой Богини уже в древнем Крите. Маара, таким образом, недвусмысленно является хтонической богиней, которая выражает функцию животной плодовитости. Фаллический, сбрасывающий кожу и поэтому вечно возрождающийся уж (также гадюка) является только частью комплекса символов, в которых kopsaucējs/общее - молоко матери как первоначальная пища, так и символ продолжения двуполой жизни. Молоко коровы символически важно как жидкость - поддержатель жизни (в обществе, в котором полноценная диета в высшей мере зависела от протеинов молока).
Молодые жены во время родов (radības) вместе с Лaймой призывали также и Маару. Роды, происходившие в бане, иногда назывались хождением в баньку Лаймы, а иногда - в баньку Маары, потому что Лайма и Маара обе связаны с родами, только по разным причинам. Также в дайнах, где та жe самая песня в одних вариантах говорит о Лайме, в других - о Мааре, можно песню трактовать по-разному - в связи с функцией каждой из богинь. Лайму при родах призывают потому, что она решает о длинне жизни (то есть, о том, останутся ли живы мать и ребенок), а также в тот момент "кладется судьба" новорожденному. Маару призывают как создательницу жизни, содейственницу процеса родов, обеспечительницу здорового тела для ребенка и матери. Рябые коровы могут быть связаны с Лаймой, если они выражают богатство и общественное положение, если речь идет о величине приданого дочери и ее возможностях выхода в люди. В свою очередь, здоровье, плодовитость и молочность коров относится к функции плодовитости, которая находится под опекой Маары или коровьей Маaршавини.
Маара иногда может быть грозная и страшная, и кажется, что раньше она могла бы быть связана не только с жизнью, но и со смертью. Когда умирает ребенок, горюющая мать воспринимает, что Маара за это ответственна:
Vai, Māriņa, mīļa, balta, Ko es tev sariebos? Kokam auga atvasītes, Man neauga lolojums.
Ой, Маариня, милая, белая, Что я тебе ~досадила? У дерева росли побеги, У меня не росла ~детка.
О ребенке, который ночью плачет и не спит, говорят, что милая Маара его дразнила; это мог бы быть эвфемистический способ, как сказать о болезни. Бросается в глаза консеквентное использование эпитета "милая" вместе с именем Маары, это могло бы быть попыткой задoбрить потенциально грозную/опасную богиню и предотвратить уничтожающий аспект ее силы. Беря во внимание комплект этих разных функций, нет сомнений, что Маара древних латышей является манифестацией очень архаичной богини-жены.
Третья фаза в классической тройке богинь - богиня-старушка. В латышских традициях она показывается как Zemes māte (Зэмэсматэ, Мать земли) или Veļu māte (Вэлюматэ, Мать вeлей (вeлисoв)), которая представляет заключичельный этап цикла жизни. После смерти тело человека попадает назад в лоно Земли и его составные части возвращаются в природу, а вeль (вeлис) - или астральное тело - попадает в царство Матери вeлей. Душа, в свою очередь, уходит к Диэву или же (то есть) в сад сыновей Диэва. Иногда же и душа отдается Матери вeлей: "Zemes māte kaulus prasa, Veļu māte dvēselīti" (Зэмэсматэ кости требует/забирает, Вэлюматэ - душеньку".
Может возникнуть вопрос - воспринимались ли Zemes māte и Veļu māte как две отдельные богини или же это была одна и та же богиня в двух ролях. Это же относится и к Kapu māte (Капуматэ, Мать могил) и Mēra māte (Мээраматэ, Мать чумы), Smilšu māte (Смилшуматэ, Мать песка) и Rūšu māte (Руушуматэ, Мать руушей - [не знаю как это перевести]). Древняя индийская традиция называть одну и ту же богиню (или бога) разными именами (в зависимости от того свойства или функции, которую хотят подчеркнуть) наводит на мысль, что это одна богиня со множеством функций, которую называли по-разному. Как Zemes māte она хранила тело умершего человека, которому [приходилось] спать под земелькой, "kamēr saule debesīs" (пока солнце в небесах). Veļu māte - мать века/жизни человека, которая заботится о теле ушедшего с материнской заботливостью и любовью:
Kas manai māmiņai Šovakar cisas taisa? Veļu māte cisas taisa, Zīda klāja paladziņu.
Кто моей мамочке Этим вечером "цисы" (постель) ~стелит? Вэлюматэ цисы стелит, Шелковую раскладывает простынку.
Дайны выделяют поэтическую паралель между белыми простынями, в которые мать укутывает младенца, когда он приходит в этот мир, с белым саваном, которым накрывают тело, когда человек расстается с этим миром/светом. Также белый песок кладбища является белыми простынями Матери вeлей. Царство Матери вeлей сливается с тем светом (viņsaule), и также Saulīte (Солнышко) как проводник душ в тот мир (на тот свет) может встретить ушедшего на белой песочной горке.
Нигде не сказано, что Zemes māte или Veļu māte была бы старой, только форма обращения "мать" указывает на образ зрелой женщины, у которой "smilšu kurpes kājiņā." (песочные туфли на ногах):
Es redzēju Veļu māti Pa vārtiem ienākot: Baltu seju apsējusi, Smilšu kurpes kājiņā.
Я видел/видела Вэлюматэ [как она] Через ворота входила: Белое (белым) лицо обвязала, Песочные туфли на ногах.
Veļu māte или Kapu māte песком также кормит вошедших в ее царство (но этого, наверное, произошла детская игра о варении песочной каши):
Visi ēda, visi dzēra, Mūs’ brālītis vien neēda; Kapu māte bāleliņu Baltu smil(k)šu ēdināja.
Все ели, все пили, Наш братик только не ел; Капуматэ братца Белым песком кормила.
[Пояснение: эту дайну могла бы петь семья за столом: вся семья ужинает, все едят, нет лишь братца, который похоронен, он не ест вместе с семьей, его где-то "там" кормит Капуматэ белым песком.]
Подчеркнуто больше чем любое другое божество Veļu māte связана с белым цветом:
Balta sēd Veļu māte Baltābola kalniņāji. Pilna roka baltu puķu, Klēpei balta villainīte.
Белая сидит Вэлюматэ На горке белого клевера. Полная рука белых цветов, На клээпе* белая виллайнэ/накидка.
* Klēpis - пространство, которое образуется у сидящего человека между средней частью тела и ногами, короче передняя часть тела в районе живота. Если ребенка берут на колени (особенно если еще его руками охватывают/обнимают), говорят, что его берут в клээпис. Это слово означает также лоно матери, мeсто, где развивается плод.
Мир Матери вeлей - это aizsaule (засолнце) или viņsaule (то/его солнце, с той стороны солнца), где вэли (вэлисы) продолжают своеобразное существование. Ожидая нового гостя в свое царство, Вэлюмати топит известковую печь и печет медовые лепешки.
В поминальных песнях сама ушедшая просит свою мать испечь ячменевую лепешку, чтобы можно было покормить вeлей, которые придут ей навстречу, чтобы открыть ворота того света. Veļu māte как pārlaicīga/вневременная паралель с мaтерью семейства на этом свете и она радуется каждому новому "ребенку", который появляется в кругу семьи:
Veļu māte priecājas, Kapu virsu dancodama: Gan dēliņu-arājiņu, Gan meitiņu-malējiņu.
Вэлюматэ радуется На могиле вытанцовывая: [радуется] как сыну-пахарю, Так и дочери-мельничихе.
Проявляется оптимистическое отношение к любому событию - даже в случае смерти родственника стараются увидеть что-то хорошее, что могло бы уменьшить горечь утраты. В этом случае представляют Мать вэлей, которая радуется возвращению свох детей.
Veļu māte особенно радутся и танцует по краю могилы, когда на кладбище везут молодого парня, потому что он будет женихом для ее дочери. Народное поверье говорит: когда солнце светит через дождь, тогда в царстве вэлей свадьба играется. В дрeвние времена на похоронах молодого человека танцевали как на свадьбе, чтобы таким образом отпразновать в его жизни нехватающий элемент (свадьбy). Вмeсто не пережитой (не отведанной) земной/человеческой свадьбы участники похорон играют/празднуют свадьбу умершего с дочерью Матери земли:
Griež dancāt bāleliņi Tā lielā žēlumā, Iedevuši sav’ brālīti Zemes mātes meitiņai.
Крутитe танцы, братцы, В той большой жалости, Отдали (сосватали) своего братца Дочери Матери земли.
Что касается персонификаций образов божеств мужского рода, то согласно взглядам некоторых исслeдователей, индоевропейская традиция разделяет их также на три категории. Однако это разделение определяется не этапами жизни и их биологически-общественными функциями - как это у богинь, а функциями, которые раньше были связаны с общественными слоями людей. Первая функция - функция правления и законодательства - принадлежит главному богу. Это латышский Dievs (Диэвс), о котором уже говорили, древнегреческий Зевс, древнеиндийский Dyāus, индуистский Вишна.
Вторая мужская функция - военная функция, сюда входят германский Тор, славянский Перун, литовский Перкунас и латышский Pērkons (Пээркуонс), которого хроники называют также главным богом древних прусов и литовцев. Латышский Пээркуонс как в дайнах, так и в каждодневном языке реже призывается, чем Диэвс, однако у Пээркуона важная роль в латышском солнечном мифе о небесной свадьбе.
Главная манифестация Пээркуона в природе - это гроза, гром, отдельные элементы которого диференцированы как сыновья Пээркуона:
Pērkona tēvami Deviņi dēli, Tie visi deviņi Amatnieki: Cits spēra, cits rūca, Cits zibenāja, Cits laida migliņu Avota malā.
У Пээркуона отца Девять сыновей, Они все девять Мастера: Кто-то ударял, кто-то рокотал, Кто-то молнил (молнии метал), Кто-то пускал туман На краю ручья.
С именем Пээркуона больше всего связаны разные члены его семьи: Pērkonīši (Пээркуонииши) - пять братьев, их мать плетет сито для отсеивания мелкого дождя, упоминаются также дочери и невестки Пээркуона.
Пээркуонc – воинственный бог. Как дайны, так и поверья указывают, что воинственной роли Пээркуона подобает преследование йодов и сражение молниями. Латышский Пээркуонс сохранил в себе очень архаичные функции и полностью соответствует ведийскому Индре, который тоже преследует разных чертей и нечисть, особенно дракона Вртру, который украл дождевые облака и не дает земле влагу.
Так как гроза Пээркуона приносит летом дождь, а дождь нужен для полей и зерна, то Пээркуонс так же как и Индра выполняет не только военную функцию, но и как дождевой бог об’единяет ее с функцией плодородия. Для примера волшебные слова, с которыми обращались к Пээркуону:
Pērkons brauca pa jūriņu Putošā laiviņā. Brauc, Pērkon, Vidzemē Apraudzīt Vidzemītes: Vidzemnieki gauži lūdz – Miežiem asni novītuši.
Пээркуонс ехал по морю На пенящей лодке. Едь, Пээркуон, в Видзэмэ Навестить центральные земли: Видзэмниэки (жители Видзэмэ) очень просят – У ячменя побеги завяли.
Самое известное представление о Пээркуоне - это debesu kalējs (небесный кузнец), который кует пояса, шпоры и оружие для сыновей Диэва и разные украшения для дочери Солнца:
Kalējs kala debesīs, Ogles bira Daugavā: Saules meitas saktu kala, Dieva dēla zobentiņu.
Кузнец ковал в небесах, Угли сыпались в Даугаву: Сакту [чью?] дочери Солнца ковал, Мечь сына Диэва [ковал].
У этой персонификации грома и молни как явлений природы есть паралель и в древнегреческой мифологии, где Хефаист кует для Зевса скипетр и для бога солнца Гелия - колесницу. Пээркуонс особенно связан с металом, камнем и черным цветом:
Pērkonami melni zirgi, Ar akmeni nobaroti, Dzer sudraba ūdentiņu Tēraudiņa silītē.
У Пээркуона черные кони Камнями накормленные, Пьют серебряную водицу Из стального корытцa.
Пээркуонс управляет также целительными и охраняющими здоровье силами. При раскопках могильников, особенно относящихся к 8-12 векам нашей эры, в мужских могилах очень распространены маленькие, топорообразные янтарные подвески, которые носились как омулеты. Топор, которым Пээркуонс валит дубы - сам свои священные деревья - известный атрибут Пээркуона у всех индоевропейских народов. (Связь между молнией, которая часто попадает в дуб, и топором бога грома Тора особенно ясно видна в скандинавской мифологии. Также и мелкие кривые сучки дуба в своем роде напоминают зигзаги молнии.) Эти маленькие янтарные топорики носились как талисманы против ранений в бою. Примечательно, что народные поверья до наших дней приписывают целебные свойства янтарю и так называемым "пулям грома", которые находят там, где ударила молния.
Третью функцию, или функцию чистого плодородия, представляет Jānis (Янис), который называется сыном Диэва и приезжает (прискакивает) "savus bērnus apraudzīt" (навестить своих детей) вечером в день летнего солнцeстояния на черном коне, который напоминает мэльней (melnis - черный конь) Пээркуона, и со звуками, которые напоминают удары грома:
Visu gadu Jānis jāja, Nu atjāja šovakar: Rībēj’ zeme nolecot, Šķindēj’ pieši atjājot.
Весь год Янис скакал, Ну прискакал этим вечером: Гремела/громыхала земля спрыгивая (когда он спрыгивал), Звенели/бренчали шпоры скача (когда он скакал).
Летнее солнцeстояние в северных странах - самый важный момент в циклическом движении года. Солнце, которое только что поднялось на самое высокое мeсто небесной горы, с этого момента начинает свой путь с горы вниз. Янис, значит, - точка перехода из одного положения мира в другое; он - как ворота, в которых стоит двуликий бог, о котором рассказывается в хрониках, - также как римский Янус, одним лицом смотрит назад в прошлое, другим - вперед в будущее. Янис бьет в медный барабан "vārtu staba galiņā" (на вершине столба ворот), таким образом обозначая космический момент, когда в момент перехода открываются ворота также и между этим светом (šī saule) и тем светом (viņsaule) и в мире показываются сверхестественные силы. Эти силы по сути pretspēki/противосилы двойного характeра. В день Яниса распускаются хорошие силы плодородия и жизни, но вместе с ними приходят также силы зла и тленности, которые тормозят плодородие. Поэтому ритуалы ночи Яниса служат двум паралельным целям: сберечь урожай и животных от неурожая, ведьм, колдунов и скаудей/завистников и одновременно дать им особенно эфективные, положительные, благоприятные плодородию импульсы.
Янис - в основном божество вегетативного плодородия, которое персонифицирует ежегодное возрождение природы после длинной северной зимы. В этом у него много двойников в сравнителной мифологии: фригийский Атис, феникийский Адонид, частично древнегреческий Дионис, а также египетский Осирис. Циклическое пробуждение после зимнего оцепенения (или - в южных странах - после продолжительного периода засухи) лучше всего видна в растительном мире, от которого в свою очередь зависят все животные. Поэтому Янис обычно везет зеленую листву и траву:
Jānīts nāca pa kalniņu, Zāļu nasta mugurā. Nāc, Jānīti, no kalniņa, Dod manām telītēm; Es tev došu siera nuku* Par telīšu barošanu.
Янис шел по горке, Груз/вязанка травы на спине. Иди, Янис, с горки [сюда], Дай моим телочкам; Я тебе дам ~кусок* сыра За кормление телочек.
* Nuka – это такой огромный ломоть, который отрезан от всей буханки хлеба или от всего колеса сыра (неразрезанный на меньшие части).
Распускание зелени связано с дождем, который в день Яниса обычное явление, которое дало основу для поговорки "līst kā pa Jāņiem" (льет как на [в день] Яниса). Зелень обеспечивает коровам корм, а людям соответственно молоко. Jāņabērni (Янябээрни, дети Яниса), которые ходят от одного двора до другого, посыпая все травами/цветами Яниса (Jāņazāles), облигуя/обпевая дома (поют/подшyчивают над хозяевами домов) и вытаптывая сорняки, имитируют самого Яниса как носителя плодородия и благословения. Хозяева домов должны угостить пивом детей Яниса, чтобы лучше рос ячмень в поле. У Яниса вообще особая связь с плодородием зерна:
Vai, Jānīti, Dieva dēls, Tavu kuplu cepurīti! Apakš tavas cepurītes Auga mani mieži, rudzi.
Ой, Янис, сын Диэва, Твою пышную шапочку! Под твоей шапочкой Рос мой ячмень, рожь.
Jāņamāte (Яняматэ, мать Яниса) должна накормить детей Яниса сыром, чтобы росли коровы в хлеву. Совместная сакральная трапеза Травяного/цветочного вечера (Zāļu vakars) является жертвой для Яниса, которую вмeсто божества принимают сами участники празднества. В честь Яниса щедрой рукой раздаются именно те подарки, которых от Яниса на следующий год опять ожидают. Ячменное пиво, которое дожно быть на день Яниса и которое все пьют как на своеобразное святой вечерне, - жидкость, сделанная из твердых зерен, которые представляют собой урожайность возделанных полей. Сыр, которым угощает Янамати, - из жидкости сделанная твердая пища, представляет собой плодовитость животных (коров), зависящих от лугов. Трапеза Яниса таким образом символизирует двойной - растительный и животный - аспект плодовитости, а также подчеркивает трансформации, которыми человеческая культура преобразует то, что дала природа. Исходя из симпатической магии, людям в ночь Яниса нельзя спать, чтобы их зерновые, лен и тд. также не упали (спать). Оставаясь всю ночь на ногах, дети Яниса заставляют и свои нивы стоять до самой жатвы:
Kas gulēja Jāņa nakti – Veldē rudzi, veldē mieži; Kas līgoja Jāņa nakti – Stāvus mieži, stāvus rudzi.
Кто спал в ночь Яниса - [у того] полегла рожь, полег ячмень; Кто "лииговал" (праздновал) ночь Яниса - [у того] стоит ячмень, стоит рожь.
Как характерно для ритуалов плодородия, у празднования ночи Яниса имеются некоторые оргиазические/оргазмические признаки, родственные древнегреческим дионисиям. В ночь Яниса вычеркиваются некоторые обществом определенные нормы, стирается граница между природой и культурой. В вечер Яниса лес и луг заходят во двор, который украшается гирляндами цветов и трав и маленькими мэйями (meija – мэйя – маленькaя березкa, или ветки березы). Мэйи возле дверей/косяков и по углам комнат, травы Яниса разбрасываются в хлевах и конюшнях, и у всех венки на голове. [у мужчин обычно дубовые венки, а у девушек - из цветов/трав Яниса]. Под масками зелени исчезают индивидуальные лица, идентичность и общественные категории ("Jāņa nakti nepazinu, Kura sieva, kura meita" - "В ночь Яниса не узнавал, Кто/которая жена/женщина, а кто/которая дочка").
Неот’емлемая часть празднества Яниса - jāņugunis (огни Яниса), которые горят на каждой горке и как бы замещают солнце во время его короткого отсутствия, таким образом обеспечивая хотя бы один раз в год полную победу света над тьмой. Также и людям нужно оставаться наяву/бодрыми до восхода солнца, не давая сознанию исчезнуть в темени сна, как это обычно происходит ночью. Молодые пары прыгают через костер, чтобы на следующий год было здоровье (в самом широком смысле слова). У огней Яниса неоспоримое родство с жертвенными огнями, которые в ведах и в индуизме занимают важное мeсто и через которые двуликий бог Агни как посредник возносит богам молитвы людей.
Papardes zieds (цветок папортника), который с большим шумом расцветает как горящее пламя в полночь ночи Яниса, - древнее представление, которое об'единяет символику магии, плодородия и огня. В последнее время этот ритуал в сознании народа существенно деградировал [сейчас поиск цветка папортника - это поиск сексуального партнера], однако древние поверья указывают, что в своей глубокой сущности он символизирует прозрение сознания во время инициации/посвящения, которая доступна только после ритуальной индивидуальной проверки. Кандидат, который хочет это увидеть и получить, должен в одиночестве идти в глубину темного леса, поместить себя в волшебный круг и терпеливо ждать, не давая никому себя потревожить. В полночь разные чудовища и нечисть придут его пугать и пытаться выгнать из защиты волшебного круга. Тот, кто испытание выдержит и вошебный цветок получит, преобретет счастье, богатство и разные сверх’естественные способноси.
Ритуалы Яниса манят детей Яниса прочуствовать и вкусить близость природы, прочуствовать и принять в себя разбухающие силы жизни и плодородия. Ночь Яниса зовет и способствует единению человека с природой, напоминая о биологической стороне человеческой сущности, и включение человека в общность Вселенной. Ритуальные līgo dziesmas лииго-песни, которые поются только в ночь Яниса, соответствуют мантрам и бхаджанием индуистов и будистов. Длиннопротяжные ноты "līgo" в припеве создают физичеслое ощущение тепла в солнечном сплетении и других автономных центрах нервной системы и через них влияют на психические центры (чакры, "завитки/колеса" психической энергии). С помощью вибраций лииго-песен выполаскивал из своей души тревоги и несчастья, и настроить свою особую ноту на гармонию c Вселенной.
До сих пор мы следуем многим древним традициям, хотя на наши взгляды неизбежно влияет наш современный стиль/способ жизни, наша среда. Это делаем (следуем традициям) потому, что большинство древних традиций являют собой не только древние ритуалы плодородия, но и очень глубкие, в символы погруженные/одетые вечные истины, значение которых мы еще интуитивно чувствуем, и которые продолжают влиять на подсознание и соответствуют требованиям души, которые правдивы/истинны и вне времени.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 0
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
) 
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума